Погонщики туч. Человек–ракета - Страница 35

Коля повел их какими–то лестничками и чердаками, где плесневели и покрывались мохнатой пылью сломанные брусья, оборванные кони, клубки веревок от сеток, боксерские перчатки, которые когда–то нокаутировали чемпионов, и мячи, побывавшие в воротах сильнейших команд мира. Коля пренебрежительно отшвыривал ногами эти реликвии. За ним спешила Валя, гневно поддергивая оторванный рукав, а Игорь замыкал шествие, занятый непослушными ступнями и коленями.

Наконец Коля распахнул какую–то дверку, и, выйдя на свежий воздух, они услышали издалека крики восхищенных болельщиков, требовавших Человека–Ракету во что бы то ни стало, живого или мертвого.

Уже сидя в машине, Игорь спросил Валю:

— Куда ты меня везешь?

Валя помедлила с ответом.

— Я звонила Михаилу Прокофьевичу, чтобы сообщить о твоей победе, — наконец проговорила она. — Он просил привезти тебя. Ему нехорошо; и надо спеши потому что доктор говорит… доктор говорит… — Валя всхлипнула.

Проводив Валю, Ткаченко в задумчивости остановился на пороге своей взбудораженной комнаты и прислушался к монотонному гудению печи. Звук не понравился ему. Кряхтя, он опустился на колени и полез под печь.

— Плоскогубцы надо, — сказал он себе. — Где–то были плоскогубцы.

Он посмотрел под кровать, опрокинул штатив с пробирками, кинулся вытирать, уронил большой сверток, и аптекарские пакетики веером разлетелись по полу. Старик схватился за голову.

— Порядочек у меня! — воскликнул он. — Ну вот рама. К чему здесь рама? Ах да, это в прошлом году я принес…

Он кликнул соседку, и вдвоем они вытащили раму на лестницу. Потом соседка решила расколоть ее на дрова. А доцент стоял рядом и давал советы, как держатть топор. Минут двадцать они провозились на лестнице. Соседка первая заметила, что пахнет гарью.

— Это озон, — возражал старик, — от электричества…

Он неторопливо возвратился в квартиру, открыл дверь в свою комнату и отшатнулся в ужасе.

С яркий свет струился из–под печи; проворные синие огоньки бежали по листкам записей и журналов; ровным светом горел спирт из треснувшей бутыли, разливаясь тихим сиянием по пианино.

Вдруг с треском раскрылась печь, плеснув струей огня. Раскаленная докрасна дверца повалилась на диван. Зашипела загорающаяся кожа. Разом вспыхнули занавески. Пламя взметнулось и забушевало по всей комнате, выталкивая круги черного дыма в коридор.

— Записки, мои записки! — воскликнул старик и, оттолкнув соседку, бросился в огонь.

* * *

И вот он лежит на чересчур длинной больничной койке, маленький, сморщенный, со смешными желтыми кустиками опаленных усов. Темные несмываемые пятна на щеках. Кожу натянули острые скулы. Под ввалившимися глазами — глубокая тень; кажется, что она растет, заливает лицо, весь он погружается в черную тень — маленький старичок и великий ученый.

Игорю очень стыдно, но он плачет, не скрывая слез. Ему так жалко этого старика, утром еще веселого, энергичного, а сейчас такого беспомощного! Может быть, Игорю жалко самого себя. Михаил Прокофьевич был его единственным другом — другом и руководителем.

— Надеждин… — шепчет Ткаченко, шевеля сморщенными веками.

— Я здесь, Михаил Прокофьевич. Вам лучше? — Игорь нагибается над подушкой.

— Ну как?

Игорь не сразу понимает вопрос.

— Ах, бег? Все в порядке: я выиграл.

— Хорошо! — шепчет ученый и, медленно высвободив руку из–под одеяла, передает Игорю обожженную, покоробленную тетрадь: — Возьми! Тут все подробно…

— Но зачем мне! — протестует Игорь. — Вы скоро встанете. Я помогу вам восстановить всё.

— Возьми!.. — настаивает Ткаченко.

Спорить и доказывать ему трудно.

Игорь берет тетрадь, и на пол вылетают из покоробленной обложки обрывки обгорелой бумаги. Игорь поспешно захлопывает тетрадь, но легкие, как тень, кусочки пепла долго еще кружатся в воздухе, медленно оседая траурной пылью на подушку и желтое лицо.

Старик вздыхает глубоко. Кажется, никогда не кончится этот вздох. Валя с ужасом глядит на бессмысленные глаза Ткаченко и тянет Игоря за руку.

— Это был мой единственный друг, — говорит Игорь. — Теперь у меня никого нет…

— А я? — спрашивает Валя.

Однажды вечером. Несколько дней спустя, они сидели на скрипучем крылечке, во дворике, поросшем травой. Солнце заходило в дымке позади заводских труб, и небо было охвачено пожаром; обрывки облаков, вспыхивая, взметались малиновыми языками; ровно светились тяжелые, лиловые, раскаленные изнутри тучи, и окна горели сусальным золотом.

В первый раз за все эти дни — то печальные, то хлопотливые — они остались одни. Так хорошо было сидеть молча, любоваться закатом и быть беспредельно, бессовестно счастливыми, зная, что они рядом и любимы друг другом!

Валя вспомнила, как несчастна была она всего неделю назад, когда Игорь ушел с непонятными словами об обмане.

— Почему ты обманывал меня и скрывал все… И ушел, ничего не объяснив? Разве так делают?

Игорь тяжело вздохнул и сдвинул брови.

— Он хотел этого. Я дал ему слово ничего не говорить. Но теперь ты имеешь право знать. Я расскажу тебе все, с самого начала, с нашей первой встречи с ним… Помнишь, я звал тебя в театр на «Три сестры»? Но ты отказалась, и у меня остался лишний билет в кармане. Я так и хотел оставить пустое место рядом с собой, а потом думаю: «Нет, забыть ее надо!» — и у самого входа продал билет маленькому такому, усатому старику в каракулевой шапке.